Упячечная фигнология

[fyga]

Остапа несло… Где-то посреди чтения мертвых поэтов, чтения блогов, ночного трепа в аське и вообще, Остапа, в виде Фигни, занесло очень далеко.



Перечитывала я тут статью про упячку, и вспомнилась мне Гертруда Стайн с ее умопомрачительным “A rose is a rose is a rose”. Когда я впервые прочитала эту строку, у меня снесло крышу от какой-то дикой, необузданной силы языка, которой она насыщенна. Потом я прочитала ее “Оправдание” и стало еще интереснее. Ведь действительно, когда язык только возник как кодировка мысли, слово, само по себе, было символом, выражающим отдельно-взятый объект. И когда слышалось то первобытное “О, луна!” в сознании непременно возникал образ именно луны, слово было насыщенно и заряжено до предела, в нем не было места пустым звукам. Но, со временем, слова стареют и все больше удаляются от первоначальных символов, они не теряют смысла, они, скорее, накапливают второстепенные смыслы. Они становятся культурно-заряженными, покрываются коркой времени. И это не препятствует органичному развитию языка, скорее способствует, но для того, чтоб вернуться к изначальным значениям понятий, требуются обходные пути: метафоры, описания, образы. Для того чтоб сорвать со слова все накопленные смыслы и вернуться к руслу, необходимо вернуть им ту дикость, которую они изначально содержали. И, в этом смысле, Гертруда Стайн права: в строке “A rose is a rose is a rose”, впервые за много веков английской литературы, роза является розой. Просто розой. Большой, благоухающей и красной.



И, сдается мне, нарушение привычных грамматических установок здесь играет далеко не последнюю роль. Стайн утверждает утверждение утверждением. Да, я долго думала. Меня вообще поражает, что слово само по себе является утверждением и, в какой-то степени, реализацией мысленного. Вообще, я категорически не согласна с тем, что вначале было слово. Вначале был образ. Мысль. Нечто, для чего требовалось слово. Потому что зарождение слова подразумевает наличие потребности в передаче информации. В структуризации беспорядочного. Я, к примеру, одинаково хорошо выражаюсь на четырех языках. В любой отдельно-взятый момент я, скорее подсознательно, решаю, в какой язык оформить свой поток сознания. При этом я свой поток сознания фильтрую, отсеивая ненужное, направляя его в определенную сторону. Я однажды, ошибочно, сказала, что, мол, пустых слов не бывает. Это не совсем так. Бывают слова, суть которых не соответствует и/или теряется в процессе перехода от производителя к респонденту. Конечно, бывают слова, которые осмысленно лишены смысла, но в них, тем не менее, кроется цель. В начале, все-таки, была суть.



Это я все к чему? Это я да, растеклась мыслью по экрану. Но цель была. Так вот… Интернет-сленг и неологизмы в целом, по-моему, являются чрезвычайно интересным феноменом. Эти слова возникают не от потребности высказывания какого-то определенного образа, они возникают от ярко-выраженной культурной накаленности. То есть они действуют наоборот: сначала возникает культурный (может, не совсем точное выражение, ха-ха, может, тут правильнее сказать “социальный”) фон, из которого органически вырастает слово с этой самой культурной заряженностью. Срок жизни этих слов еще не ясен. Но мне кажется, что он не так короток, как мы думаем. Мне было бы интересно посмотреть, оправдается ли моя наглая теория. По ней, слова-преведы обрастут смыслами, как мхом, сохраняя социальное ядро собственного происхождения. То есть, во многом, это действительно слова наоборот, этакие анти-слова. Но негатив, это все равно просто противоположный способ посмотреть на одну и ту же пленку. Семантика сохраняется, просто становится зеркальной. Да и вообще, с того дерева, на котором я сижу, кажется, что вот сейчас, прямо в данный момент, проходит грань модернизма. Слова, язык, являются симптомами огромных внутренних перемен, примерно как Кракен Теннисона. И, мне кажется, что наступает долгожданный постмодернизм.

Мне очень хочется в это верить. Потому что у меня от этого волосы дыбом и глаза восторженные-восторженные. От предвкушения.



За сим скажу: шячло попячтся попячтся. И вернусь к своим попугаям конца 18ого века.



И последнее: я безумно люблю язык. Я люблю его слушать, я люблю его читать, собирать его звуки, выискивать причудливые смыслы, я люблю использовать язык, чтоб говорить о языке, я люблю им играть. Как же хорошо, что я так вовремя сначала нашла, а потом заново открыла для себя эту любовь.