Реальность, данная нам в ощущениях, (с) реальнее той реальности, что дана нам без ощущений. И, в целом, плевать я хотела на то, какую из реальностей широкая общественность признает более реальной.

Штормит.
Когда идет дождь, кажется, что он идет со всех сторон. Даже снизу вверх, противореча всем законам природы. Если бы у меня был зонт, мне было бы очень обидно, что он совершенно непригоден для данных погодных условий. А так, просто слегка брезгую наступать каблуками на гнилые листья.
- Купи себе карандаш и стань литературным террористом, - говорит преподаватель.
В ту же секунду, на другом конце города, митингующий вглядывается в небо и замолкает. На землю обрушиваются брызги. Именно брызги, дождем, или каплями, это назвать нельзя. Это было словно кто-то там, наверху, разбил хрустальную вазу, и все перемешалось: листья, осколки, вода, разноцветные лепестки цветов. Меня окружают добрые, чуткие люди. И это впервые сказано без иронии. Проводим ленивые послеобеденные часы за чашкой зеленого чая, обсуждая абстракции и галлюцинации.
В два часа ночи топчу мокрое поле. Лицо выражает если не то, чем садятся на крыльцо, то “мне все пофиг, я с покоса” – точно. Второй раз за сутки слышу: “Кто же тебя так сильно обидел, что ты теперь такая?”
Такая это в смысле испорченная циничная сволочь, видимо. Только я не понимаю, почему в данном моем состоянии все хотят винить кого-то, кроме меня.
Сижу дома, надев на себя два свитера, закутавшись в шаль, обняв грелку. Сижу и дрожу от холода, не попадаю ледяными пальцами по клавиатуре.
Холодно, холодно, холодно. Слишком холодно для того, чтоб жить. Медленно погружаюсь в активный анабиоз. Зомбируюсь. Отключаюсь.
Штормит.

Не отвечаю на письма.
Не отвечаю не только потому, что я плохой человек. И даже не только из-за вселенской лени. Не отвечаю, потому что мне вновь очень сложно нанизывать себя на любые слова. Мне очень неловко, честное слово.

Ни глотка спиртного, ни младой креолки.
В кадке то ли пальма, то ли василёк.
Утром встал, обулся. Снял сценарий с полки.
Сел вносить поправки. Внёс, разулся, лёг.
(с) М. Щербаков

читать дальше

Травянные чаи, снижающие аппетит, действительно очень хорошо работают. Если их пить с тортиком.

Фигня попала на симпозиум.
Крупно попала, но поначалу, как обычно, ничего не предвещало плохого.
“Богданова!” писал научный руководитель Фигни. “Я у тебя, случайно, не научный руководитель?”
“Майкл!” отвечала Фигня. “Вы действительно мой научный руководитель. Тот факт, что вы об этом еще ничего не знаете, очень хорошо отображает прогресс моей работы”.
“Прекрасно!” писал научный руководитель Фигни. “Я люблю когда ко мне тянутся интеллигенты. Поможешь мне на симпозиуме?”

Так и порешили. Фигня продрала глазки, надела оранжевые сапоги в желтую полоску, и поковыляла смотреть на светлые умы. Сначала Фигню представили светлым умам.
“Джентльмены!” сказал научный руководитель. “Это Богданова, моя студентка. Она блистательна”. Фигня поспешно офигела и принялась краснеть. “Богданова, ты этого не слышала, так что не вздумай краснеть”.
Фигне, наконец, удалось сфокусировать взгляд и сознание и осознать свое местонахождение. Контингент в местонахождении впечатлял. Такого количества вельветовых брюк, жилеток, твидовых пиджаков и тростей Фигня раньше не видела. Создавалось впечатление, что вокруг был какой-то чудо-музей восковых фигур.

Дальше Фигня работала эскорт сервисом. В самом прямом смысле этого словосочетания: встречала светлые умы в холле их резиденции и провожала до зала заседаний. В резиденции, помимо поэтов и философов, обитали люди в стиле Духless. С характерными начищенными лицами, в костюмах и галстуках, завязанных по последней моде. Фигня стояла, с непоколебимым выражением лица, и держала в руках табличку с гордой надписью: “Симпозиум: Поэты читают философов. Философы читают поэтов”. Вокруг крутилась толпа вельветовых штанов, твидовых пиджаков и тростей с набалдашниками. Мимо проходил юный корпоративный планктон, заметил Фигню, глянул мельком, начал подниматься по лестнице, вдруг судорожно покачал головой и обернулся снова, на этот раз смотрел неотрывно, запнулся, и все равно продолжал смотреть.

Фигня пребывала в смеси религиозного экстаза и недоумения. Рядом шел великий ум. Ум шел медленно, опираясь на трость и тихонько кряхтя.
- Деточка, - спросил великий ум строгим голосом. – Вы – философ?
- Нет, - честно ответила Фигня.
Великий ум заметно поскучнел и потерял к Фигне всякий интерес.
- Но я поэт!
- А! – обрадовался ум. – Ну, тогда все в порядке.

Похоже, твидовый пиджак мне обеспечен.

синие чулочкиУ нее мерзкий, писклявый прокуренный голос, она позвякивает браслетами и проводит длинными ногтями по мерзким волосам. Я почти уверена, что от нее пахнет нафталином, хоть и сижу я от нее на противоположном конце аудитории.
- Стихи должны находиться только на странице, - самодовольно говорит эта курица. – Поэты не обязаны читать свои стихи вслух. Но, увы, культура чтения умирает, поэтому от нас требуют, чтоб мы ввязывались в низость устного прочтения…
Я сижу на симпозиуме в окружении самых светлых умов планеты Земля и хуею. Именно хуею. Потому что светлые умы планеты Земля, как оказалось, собственноручно губят мое любимое искусство. Из лучших побуждений, кстати говоря. Именно эта элитарность и разговоры о какой-то мифической “культуре чтения” и приведут к тому, что в один прекрасный день мы проснемся невостребованными и покрытые тонким слоем придорожной пыли. Только тогда уже будет поздно. Насколько примитивно это классовое разделение людей на тех, кто и так поймет и прочитает и тех, других, которые нам, якобы и так не нужны.
Культура чтения. Господидобрыйбоженька, какое дурацкое во всех отношениях понятие! Особенно если учесть, что эта, так называемая, культура только возникла в последние лет сто как следствие общедоступной системы образования. Да и то не везде и не для всех. Неужели эти образованные во всех отношениях люди не помнят, что язык, в первую очередь, является устным феноменом, звуковым способом передачи информации? А поэзия – ничто иное, как чистейшее проявление этого самого языка? Стихи сочиняли задолго до того, как начали их записывать. Несомненно, визуальное восприятие поэзии – очень важный момент. То, как строки лежат на странице, пробелы и т.д. это все, конечно, очень важно, но даже при чтении стиха со страницы, язык все равно звучит. И этот звук должен быть доступнее, более общепринятым.
Как поэт человек берет на себя ответственность. Знать собственное творчество и нести его. А из-за этих ваших “Бе, я боюсь, что не достаточно хорошо прочту,” и “ме, я не чтец, а поэт!” мы и сидим в аудиториях, никому не нужные и никому не известные. И можно сколько угодно презирать феномен популярности, но нафиг тогда писать, если вы не хотите, чтоб вас широко читали?
Да и вообще, все лучшие поэты 20ого века делали свое творчество доступным. И, вы не поверите, читали. Вслух. Людям. И люди слушали. Слушали именно те, кто вне этой культуры чтения. Кого сейчас помнят? Теда Хьюза, Боба Дилана, Владимира Маяковского, Сергея Есенина, Сильвию Плат, в целом, людей, которые не боялись понимать собственное творчество и воспринимать его. Людей, которые не боялись звука собственного голоса.
А вы… Скрывайтесь за строками, скрывайтесь за белыми страницами.
Динозавры. Мертвый вид. Тупиковая ветвь эволюции.
Уверенные, что именно на них эволюция и должна остановиться. Навсегда. Высокомерные лицемеры, литературные фашисты.
Поскорее бы вы все вымерли, к чертям собачим.
Я молода. Дорогу мне, дорогу!

Или сказ о том, как одна строчка может испортить целый спектакль.

For never was a story of more woe
Than this of Juliet and her Romeo.

- Последние две строчки "Ромео и Джульетты".

Мною давно было замечено, что не профессионалы разных творческих наклонностей пьют гораздо больше и бессмысленнее профессионалов. Видимо, все знают, что люди творческие пьют. Но если не удается приобщиться к прекрасному методом собственного творчества, приходится приобщаться методом чрезмерного потребления алкоголя.

Это все преамбула. А сама амбула состоит в том, что совсем недавно я была на любительской постановке Ромео и Джульетты. Актер, играющий Принца, во втором акте совсем сдал. Передвигался покачиваясь, менял местами строчки, но, при всем при этом, умудрялся как-то держаться молодцом. Пока дело не дошло до последней сцены.

И вот, авансцена усеяна трупами. Только что прозвучал длинный монолог о судьбе Ромео и Джульетты. Зрители уже позабыли о том, что постановка любительская, уж больно она хороша. Дамы утирают слезы. Вперед, пошатываясь, выходит принц. И произносит:

For never was a story of more woe
Than this of Romeo and...

Дальше идет нечленораздельный мат. Я медленно сползаю по сидению в приступах беззвучного хохота, на сцену поспешно опускается занавес. В зале гробовая тишина. И лишь один человек, по всей видимости собутыльник актера, играющего принца, со всей дури хлопает в ладоши, свистит и вываливается из сидения в проход.
Дивный, дивный трэш.

Страдая от недостатка общения и личной жизни, Фигня, как обычно, написала другу, доктору социологии.
"Друг!" писала Фигня, естественно по-английски. "Я требую, чтоб мы с тобой приняли участие в потреблении алкогольных напитков в наиближайшем будущем!"
День прошел, два. Опечалилась Фигня, думала, что друг не желает находиться в ее достопочтенном обществе. А сегодня утром в почтовый ящик к Фигне прилетело следующее послание. Орфография автора сохранена:

"Привет Наташенька-красавица! Да, водочка очень скоро. Вы свободно завтра вечером?"

Слово "водочка" в исполнении коренного валлийца настолько подкупило Фигню (которая ни разу не Наташенька), что она даже забыла, что занята завтра вечером.

Ощущение насыщенности собственного бытия слегка зашкаливает, когда преподаватель просит вас остаться после семинара, дабы томно задать животрепещущий вопрос:
- Анна, а вы случайно не знаете где в этом захолустье можно приобрести некоторое количество травы?